В пивной я сидел на санках или в коляске, а папа стоял за круглым столиком, плотно заставленным кружками и банками с желтой мутью. Рядом с нами находились разные люди: кто с бородой, кто с портфелем, кто в дубленке, кто в пальтишке на рыбьем меху. Но лица всех лоснились довольными улыбками. Пиво обладало очень едким запахом, полюбившимся мне на всю жизнь.

Но вскоре папу посадили, и мы с мамой переехали в детский сад-пятидневку. Мама в качестве воспитательницы, а я — воспитанника. В детском саду мы жили с понедельника по пятницу, а на выходные возвращались на Каховку.

Маленькая детская тюрьма, пропитанная испарениями хлора, заставленная пластмассовыми крокодилами и железными тяжелыми самосвалами, навевала на всех своих заключенных грусть-тоску. В группе мне все время зверски хотелось в туалет, и по-маленькому, и по-большому. Но нас пускали «на горшок» только по расписанию и только группами. Зато кушать совсем не хотелось. Но тем не менее в группе нас заставляли жрать много и быстро. И кормили в детском саду страшной гадостью: пенками с молоком, застывшей коркой с манкой, винегретом с огромной вареной картошкой и ежиками. Ежиков, конечно, было жалко: на кухне у них выдирали иголки, а потом засовывали в печь.

Там, в садике, случались и телесные наказания с рукоприкладством. Если кто-то из детей злостно нарушал дисциплину, например, оставлял в тарелке часть винегрета или вместо того, чтобы спать, вытягивал из подушки перышки и дул на них, наблюдая за чудесным полетом, воспитательница — судья, прокурор, адвокат в одном лице — выносила ему суровый приговор. А мы этот приговор исполняли. Экзекуция начиналась так: воспитательница торжественно садилась на свой стул, наказуемый (ая) к ней покорно подходил (а) и опускал (а) колготки до колен. Затем воспиталка клала жертву животом себе на коленку, и мы все, вставшие кружком, лупили ладонями провинившегося (уюся) по голым ягодицам. В этом и заключалось воспитание чувств, самым важным из которых было чувство коллективности. Мама работала воспитательницей в другой группе. Я ее не видел совсем. Не думаю, что она занималась подобным. Мама добрая.

В итоге из детского сада я сбежал. Но не из-за условий и особенностей режима, а просто потому, что решил убежать. Настоящий побег, как действие метафизическое, не имеет объяснения. Самое лучшее оправдание побега заключается в магической фразе: «Все побежали, и я побежал».

Так и я без всякой надобности примкнул к двум мальчикам-заговорщикам, с которыми довольно быстро нашел общий язык. Мы еще толком не научились переводить свои мысли в слова, но как-то очень хорошо поняли друг друга.

Все произошло молниеносно: вроде только что ковырялись в песочнице — и вот мы уже у распахнутых ворот садика, а дальше — вонючая помойка, мусоровоз и сразу — огромная Херсонская улица! Свобода! Рай!

Мы бежали по Херсонской в сторону Керченской. Впереди два мальчика, один из которых носил очень удачную для данной ситуации фамилию — Майоров. Куда и зачем бежали? Совершенно неважно. Добеги мы до Керческой, наверное, нас раздавило бы машиной: там движение гораздо насыщеннее, чем на Херсонской. Скажем, на Одесской улице, идущей от Каховки до Нахимовского проспекта, машин тогда вообще не было. И на этой пустой Одесской улице зимними вечерами ребята играли в хоккей. А вот по Керченской, идущей от огромного Балаклавского проспекта, параллельно Севастопольскому, машины гоняли — будь здоров!

Главный парадокс нашего поступка заключался в том, что, не имея цели побега, мы все-таки двигались в определенном направлении, не думая никуда сворачивать. Значит, какой-то неведомый смысл у нашего движения все-таки был.

Наш побег пресекла толстая нянечка. Заметив нас издали, она расставила руки, похожие на батоны докторской колбасы, и мы по очереди закатились в нянечкины объятия, как шары в лузу. Надо же! Оказывается, мы неслись прямо на нее. И не заметили! Так в охапке няня нас и приволокла обратно в садик. Побег не удался. Но восторг свободы был подхвачен. Он, как вирус, поселился в моем организме, обосновавшись где-то в районе пупка, и находится там по сей день.

Большая Юшуньская

Среди чудес черноморского побережья Москвы есть и свой урод. Это похожий на огромную трансформаторную будку кинотеатр «Ангара», расположенный между Ялтинской и Артековской улицами. При чем здесь Ангара? Это загадка загадок. Совершенно необъяснимый восточносибирский штрих в субтропиках.

Как-то мы шли из кинотеатра «Ангара», полные впечатлений. Фильм про американских дальнобойщиков, с перестрелками, погонями, драками и прочими удовольствиями нас потряс. Бурно обсуждая его, мы не заметили, как в районе гостиницы «Севастополь» на Большой Юшуньской оказались в кольце ребят. Один из напавших был мне хорошо знаком. Мы росли в одном дворе. Дружили. А потом он неожиданно изменился. Приятель вдруг превратился во Врага. Причем беспощадного и дикого. И лицо у него стало звериным: выпученные глаза, краснокожая рожа, постоянно оскаленный рот. Он стал не просто моим врагом, а главарем банды моих врагов. Эту шайку боялись взрослые, включая уголовников, и как-то смущенно остерегались милиционеры. Малолетним бандитам удалось «взять за яйца» всю округу. Почему?

Говорят, что настоящий мужик должен обладать решительным и смелым характером. Ерунда. Настоящий мужик, в том значении, которое вкладывают в это словосочетание, должен обладать злобой. Ага. Оскаленной, пучеглазой, судорожной злобой. Звериная злоба — эта сила. А чтобы ей обладать, надо научиться ее ловить, правильно хранить и распределять. Злоба у реального пацана собирается чуть ниже печени. Это его батарейка, пружина жизни. Нельзя, чтобы уровень заряда злости падал ниже критической отметки. Но и нельзя, чтобы злость вышла из переполненного хранилища и расплескалась, как желчь, по всему организму, отравив сердце и голову. Зарядившись злобой в необходимом количестве, ее надо как бы законсервировать, чтобы всегда имелся нужный запас. Шуточки и дружеские посиделки обеззлобливают организм так же, как обезвоживает его алкоголь. Поэтому реальный пацан никогда не должен серьезно расслабляться. Я не умел аккумулировать злость, чтобы в нужный момент вытаскивать ее из загашника. Поэтому к долгой изнуряющей войне был не готов. Меня интересовало кино, музыка, книги. Какой уж тут баланс злобы? И еще я надевал очки в кино и в классе. По улице, правда, ходил без очков, но все равно ни черта не видел. А Враг видел отлично и мог воевать двадцать четыре часа в сутки. С засадами, разведками, атаками, пленением и казнями. Думаю, он и во сне воевал. Мне оставалось только одно разрешение проблемы — неожиданное, окончательное и быстрое поражение Врага. И я решил его убить.

Они остановили